«Алкоголизм оставляет позади себя ободранных как липку, разбитых, состоящих уже только из фрагментов, одичавших жертв. Это ужасная, коварная, неблагоприятная, мощная и беспощадная болезнь.» (цит. по книге М. Битти Алкоголик в семье М., 1997)
1.Хмурое утро
Во время короткого, тяжелого, беспокойного, запойного сна мне часто снится трезвая жизнь. Вот и сейчас во сне я вижу свою Любимую, я собираюсь на работу, которая у меня будто бы есть: работа достойная, с портфелем, с галстуком… Отравленный алкоголем мозг не хочет и, наверное, не может постоянно жить в этом постоянном кошмаре, аду на земле, и поэтому цепляется за воспоминания о счастье, цепляется за прошлое.
Такой сон хорош тем, что он дарит забытье, забвение, хотя бы на какое-то время. Но сон алкоголика короток, тем более сон счастливый. Бесконечен только кошмар, в который превратилась моя жизнь.
Два мира в моей жизни, сейчас наступает очередь второго: кромешного Ада.
Я просыпаюсь. Сознание (правильнее сказать, его остатки) постепенно возращается ко мне. Так… Где я? Вроде бы, в квартире, значит, в милицию вчера не забрали. На полу валяется пустая бутылка. Спиртного больше не осталось. Я могу не помнить, что делал вчера, не знать, утро сейчас или вечер, но это я знаю четко: спиртного больше не осталось…
Надо похмелиться…
Я выглядываю из-за шторы (во время запоя шторы всегда задернуты, я боюсь солнечного света, мне проще так, в темноте): на улице еще темно, но наверное, это всё-таки утро.
На полу следы чужих сапог. Откуда? Вчера (а, нет, не вчера, а три дня назад) приходил участковый, говорил о том, что отправит в ЛТП, назначил явиться в ГОМ.
Надо похмелиться…
“Страшный страх”. Раньше я смеялся над этим услышанным от кого-то выражением, считая его неграмотной товтологией. Но теперь я знаю, что это такое. Страшный страх – он в каждой клеточке моего тела, это из-за него я слышу, как ездит лифт (может, за мной?); слышу шаги соседа на пятом этаже, это из-за него я выдернул из розетки телефонный провод, выключил мобильный, намертво задернул шторы.
Но тяга выпить — побеждает всё!, даже страшный страх. Приходится включать телефон, чтобы позвонить собутыльнику. Вам звонили… 6 звонков, все с незнакомых номеров. Кто это был? Что за люди ищут меня? Ну да ладно, набираю номер. “Есть что?” – “Пошел на …! Что, не помнишь, что вчера утварил?”
А я действительно не помню. Набираю следующий номер – “аппарат абонента выключен”, следующий – длинные безответные гудки. Когда у меня есть деньги – есть и друзья, вернее, собутыльники, когда денег нет – “аппарат абонента выключен”. С этими людьми меня связывает только чернило, весь широкий, большой, многогранный мир сузился до горлышка бутылки.
Надо похмелиться…
А денег-то нет. И ничего не вынесешь из квартиры. Все что можно уже давно вынесено в предыдущие разы, а то, что осталось вынести нельзя – мать обещала посадить за это в тюрьму. Тюрьмы я боюсь – в тюрьме нельзя будет пить.
Болит поджелудочная, болит весь левый бок, да и правый тоже. Выпиваю воды из-под крана. Легче не становится. Исколеченная поджелудочная не принимает даже воду, меня рвет желудочным соком, потому что в желудке кроме него и пойла уже дня три ничего нет. Покупать закуску слишком накладно, сейчас и на пойло не хватает.
Когда проходит приступ, становится немного легче, правда, ненадолго, минут на десять. Захожу в ванную. Из зеркала на меня смотрит страшный человек, с заросшим десятидневной щетиной лицом землистого цвета, с кругами под глазами, с вклокоченными волосами, в грязной заблеванной майке. Лицо вроде не битое, значит, можно выходить на улицу. С лицом побитым на улицу выходить опасно: один раз сразу же забрали в милицию, не успел даже дойти до магазина.
С зеркала взгляд перебегает на полку. Там стоит пустой флакончик из-под одеколона, оставшийся со вчерашнего дня. Одеколон пить очень тяжело, организм совершенно отказывается принимать его. Даже от воспоминаний от его едкого противного вкуса и запаха всё тело содрогается от мучительного кашля, от которого лопаются кровеносные сосуды в глазах.
Есть еще флакончик с салицилловой кислотой, она тоже на спирту. В трезвости я смазываю ей прыщи на лице и на заднице. Салицилловую кислоту я пить пока не решаюсь: боюсь помереть, а этого я не хочу, я хочу только одного — выпить и опять забыться…
Стопятидесятый круг по квартире с открыванием одних и тех же шкафчиков, дверей, с заглядыванием под кровать, в карманы, в пустые бутылки. Вдруг осталось что-то со вчерашнего? Но и тут надежды нет, ведь вчера я проводил точно такой же обыск, как и позавчера, как и позапоза… “Не откладывай на завтра то, что можно выпить сегодня”.
Осталась последняя надежда: выйти на улицу, в “парк Чаир”, как я его называю – может быть в мусорках возле лавочек осталось недопитое кем-то пиво. Как-то, в один из предыдущих запоев мне “повезло” – я нашел почти полную “полтораху” пива (его хозяина, наверное, забрала милиция, кто же по доброй воле забудет такую ценность?).
Но для этого надо выйти на улицу, а сделать это не так просто. Болит сердце, кажется, что оно бьется где-то возле горла. Но тяга сильнее боли…
…Искать в мусорницах недопитое пиво – дело тяжелое и опасное. Здесь почти как у сапера, ведь мало ли что туда бывает налито. Один раз я не распробовал и глотнул совсем не пиво.
Мое патрулирование ничего не дает. Придется возвращаться в квартиру, иначе я просто упаду здесь, да к тому же уже совсем рассвело, а попадаться на глаза людям мне страшно и стыдно. Но вот еще один мусорный бачок, там что-то виднеется. Подхожу ближе, нагибаюсь и слышу сзади окрик: “Ты куда полез, …твою мать”. Оглядываюсь и вижу человекоподобное существо: своего “коллегу”, свое отражение в зеркале, еще одного страждущего. Это, наверное, его территория…
Все остатки совести, чести, остатки человеческой сущности вопят внутри меня: “Что с тобой? Что ты здесь делаешь?”
От мусорки ухожу быстро, не оборачиваясь, почти убегаю, как вор. Но от себя не убежишь, ведь мусорка остается не за спиной, не на улице, а в душе.
Как я дошел до этого всего? И правда, как?
